Дина Тансари: «В Казахстане появились группы ОПГ, которые разыскивают людей «не той» ориентации»

До появления фонда #НеМолчиkz темы домашнего и сексуального насилия в Казахстане были табуированы: жертвы молчали, полиция держалась в стороне. Но Дина Тансари и ее команда сдвинули проблему с мертвой точки и объем обращений от общества с тех пор только растет. 

 За это время сама Дина подверглась преследованию: следствие подозревает ее в мошенничестве, нарушении неприкосновенности частной жизни и распространении ложной информации. Ей пришлось покинуть Казахстан, а Черногория, где скрылась правозащитница, отказалась выдавать ее казахстанскому правосудию.

Youth.kz взял эксклюзивное интервью у Дины Тансари, в котором она рассказала, как относится к резонансу вокруг своей личности, как справляется с хейтом и обвинениями, а также какие изменения в обществе наблюдает сейчас.

 «Женщинам нужно быть опорой друг другу»

– Как вы относитесь к резонансу вокруг вашей работы?

 –  Мне приятно, что люди поддерживают нас и ценят нашу работу. Но для меня важно, чтобы эта поддержка была не просто эмоциональной – «молодец» и так далее, а конструктивной. Наша цель ведь не в том, чтобы о нас хорошо говорили, а в том, чтобы люди учились защищать свои права.

Сейчас мы вынуждены отказывать многим, потому что берем только особо тяжкие случаи – их слишком много. Когда я только начинала, у меня было одно убийство за год, и я была в шоке, переносила это очень тяжело. Сейчас же такие дела идут потоком: жестокие убийства, изнасилования, преступления против детей. Это страшно.

Поэтому для меня важнее не резонанс как таковой, а его качество. Чтобы женщины не просто сочувствовали, а учились действовать. Чтобы не молчали, не ждали помощи извне, а знали, как правильно обращаться, как требовать и защищать себя. Адвокатов и правозащитников на всех не хватит, не каждый журналист напишет. Женщинам нужно быть опорой друг другу.

Мы все еще живем в условиях, где многим страшно – и это чувство страха, на мой взгляд, формируется самой системой: властью, полицией, тем, как устроены институты. Люди часто боятся даже зайти в отделение полиции. Поэтому для меня важно, чтобы резонанс помогал женщинам понимать: они не одни, они могут обратиться друг к другу и получить поддержку.

«Общество признает, что это не частная, а общественная проблема»

– Люди пишут, что чувствительность к теме насилия выросла. Как оцениваете изменения в обществе за годы вашей работы? 

 – Изменения есть, и они серьезные. Но вместе с ними выросло и давление – куда сильнее, чем в первые годы.

Я недавно вспоминала случай: когда мы впервые начали открыто говорить о насилии и делились собственными историями – я, другие девушки из #НеМолчи, – мы столкнулись с огромной волной хейта. Два года нам писали и мужчины, и женщины, обвиняя в том, что мы «слишком личное выносим на публику». Тогда общество считало, что насилие – это личная проблема пострадавшей.

Сейчас такого уже нет. Люди понимают: если одна женщина пережила насилие, значит, в зоне риска находятся и другие. Общество признает, что это не частная, а общественная проблема.

Но этого недостаточно. Важно, чтобы общественной проблемой стала не только сама тема насилия, но и борьба с ним. Чтобы люди объединялись, понимали, что это касается всех.

Если мы допускаем безнаказанность насилия в семье, то страдать могут не только женщины – но и дети, пожилые люди, любые мужчины. Агрессор, которого однажды не остановили, будет продолжать насилие дальше. Поэтому нужно объединение усилий всего общества.

 Ну, спасибо, что меня благодарят за то, что действительно – я не отрицаю – я одна из первых заявила о насилии. Мы стали бороться с этим открыто, и я рада, что сейчас появилось очень много гендерно ориентированных СМИ. Это большая поддержка для женщин. Это и правовая грамотность, и психологическая грамотность.

Раньше насилие воспринимали как проблему какой-то одной семьи. Сейчас люди понимают, что это проблема общества и психики, что важно понимать, как с этим работать, как воспитывать детей, как важна эмпатия. Многие женщины даже не понимали, что такое агрессия, не видели, что уже находятся в абьюзивных отношениях. Абьюз ведь не появляется за один день – агрессор проверяет женщину на устойчивость, смотрит, насколько она позволит разрушать ее границы. И с каждым разом он позволяет себе все больше и больше.

Сейчас для нас важно то, что появилась большая поддержка: много психологов, юристов пишут, объясняют. Тогда тема была абсолютно закрытой. Женщинам было сложно даже понять, что они живут в опасных отношениях, которые могут привести к трагедии.

«Я не верю в статистику»

– Есть какие-то цифры, которые говорят об изменениях?

– Если о цифрах – я не знаю, что сказать. В цифры я вообще не верю. У нас статистика никогда не будет правдоподобной – цифрами играют. Например, если говорят, что теперь гибнет не 400 женщин в год, а 89, это означает только одно: статистика нечестная. Даже по нашим кейсам видно, что дела, где причинение тяжкого вреда здоровью привело к смерти, остаются в статистике «тяжкого вреда», а не убийств. То есть, смерть туда просто не включают.

Когда женщина, защищаясь, наносит смертельное ранение мужчине – это сразу квалифицируют как умышленное убийство. А когда мужчина убивает женщину жестоко, как в кейсе Салтанат Нукеновой, – это квалифицируют как «тяжкий вред, повлекший смерть». Это делается для того, чтобы показать, будто убийств стало меньше.

Если заглянуть в статистику «тяжкого вреда здоровью», там более 300 таких кейсов – и нигде не указано, сколько женщин из них погибло. Или, например, статистика по суицидам: за шесть лет из 40 тысяч попыток самоубийства только 7 кейсов дошли до приговора. Мы неоднократно раскрывали убийства, которые выставляли как суициды. Поэтому я не верю в статистику.

Если говорить об изменениях – да, они есть. В 2016 году, когда мы начали говорить о насилии, было очень много стыда. Мы преодолевали именно стыд. Не было никакой обратной связи. А уже к 2018-2020 годам государственные структуры начали выходить в соцсети: полиция, прокуратура, судьи, акимы. Люди начали обращаться к ним публично.

Но сейчас я вижу много агрессии – люди недовольны. Сразу стало очевидно, что власть работает «для галочки». Многие чиновники пытаются все замять. Любая борьба превращается в преследование. Власть и силовики стараются потушить любой конфликт, не решая проблему. Это меня расстраивает и пугает. Мы остаемся неуслышанными, отсюда – преследования правозащитников, аресты, новые репрессивные статьи. Вот что мне не нравится из того, что произошло за последние 9-10 лет.

«Это уже невозможно отделить от жизни»

– Что удерживает вас в сфере правозащиты столько лет? Как вы справляетесь с трудностями?

 – Что меня удерживает – не знаю. Я сама себе постоянно задаю этот вопрос: “Зачем мне это нужно?” Сегодня у меня выставка – я могу заниматься творчеством. Я очень творческий человек. Я могу открыть любое дело, у меня много способностей: я умею шить, у меня есть образование повара, технолога швейного производства, опыт продюсера, пиарщика, правозащитника. Я могу писать статьи – все, что угодно.

Но почему я помогаю людям? Это уже невозможно отделить от жизни. Вот у меня выставка, но утром у меня кейс. Я понимаю, что мне нужно все бросить и заниматься выставкой, а я думаю о женщине в Каскелене. На нее напал муж с ножом, порезал горло. Полиция квалифицирует это как раньше – 20 суток ареста (Бытовое насилие, – Прим. ред.), и еще просят женщину примириться.

Женщина пострадала, выжила. А ему дают всего 20 суток. И меня это заводит, раздражает, потому что по признаку опасности для жизни это должны квалифицировать как покушение на убийство. Но его выпустят – и он опять будет ее бить. И в конце концов убьет. Никто из полицейских не понесет ответственность. Никто не лишится погонов.

У меня обостренное чувство справедливости. Мне очень жалко этих женщин. И я начинаю принимать меры. Иногда думаю: «Остановись, кроме тебя есть люди, которые обязаны помогать». Но все равно делаю. Сегодня этот кейс я буквально от себя оторвала и отправила на 111. Написала женщине: «Если вам там не помогут – вернитесь». Потому что я уверена: там тоже будут просить примириться. И меня уже от одной мысли, что она опять испугается и примирится, начинает трясти.

Вот так все и рождается.

Можно было сто раз бросить эту работу, но мне в день пишут десятки женщин. Вот я вчера написала материал – и около 300 сообщений пришло в директ. Сейчас я очень жалею своих журналистов, поэтому сказала, что в директе буду сама отвечать. Чтобы они не выгорали, потому что им надо работать с потерпевшими, писать статьи, сверять все с адвокатами. Это огромная работа, очень много коммуникаций, и люди выгорают. Мне их так жалко. Поэтому я беру на себя эту функцию – отвечать в директе.

Конечно, я вижу, сколько пишут сторис, сколько отзывов. Это все отнимает колоссальное количество времени, но я не могу отказаться от этой работы. Потому что у меня есть страх: среди этих сообщений обязательно окажется кейс с серьезной ситуацией. И он всегда приходит. Из 300 сообщений в день – 10-15 серьезных кейсов, которые надо решать срочно. Мы начинаем распределять, кому отправить, и эта работа не кончается. 

Я не знаю, как это бросить. Это уже образ жизни. Невозможно сказать женщинам: «Извините, мы устали, мы не можем помочь». Ты понимаешь, что у них все гораздо хуже, чем у тебя.

«Никогда не страдала больным тщеславием»

– Пользователи в соцсетях всячески поддерживают вас. Бывает, что проскальзывают комментарии, вроде: «Ей памятник нужно ставить, а не требовать экстрадицию». Как относитесь к такому?

 – Про памятники – мне они не нужны. Я простой человек. Никогда не страдала больным тщеславием. Самое главное – что решается проблема конкретного человека, потерпевшей.

– Как вы воспринимаете обвинения и давление? Влияет ли это на работу?

– На хейт я стараюсь не реагировать. С 2016 года хейт – это неотъемлемая часть правозащитной жизни.

В 2016-м мы еще не были официальной организацией и тогда для меня это было очень болезненно. В 2017 году я на три месяца закрыла фонд из-за хейта. Я никогда не была готова к такой полномасштабной клевете. Не знала, как отражать это все. Закрыла все страницы, ничего не делала.

Но мои друзья и близкие, особенно Алмат (супруг – авт.), не давали мне опускать руки. Он все время говорил: «Если ты хоть раз остановишься – все потеряешь. Даже если будет самое страшное, фонд должен существовать. Только это докажет, что вокруг – только клевета». Это стало моим правилом.

И когда началось преследование, когда завели уголовное дело, когда нам пришлось покинуть страну, приехать в Черногорию и просить убежища, – мы все равно не остановились. Это уже стало железобетонным правилом.

Потому что мы поняли, что против нас действует та же система, что и против других. Я знаю, как сейчас преследуют ЛГБТИК+, например. Там есть человек, который управляет этим всем, как кукловод. Против меня было то же самое: дается задание и по всем регионам начинается травля, преследование, облавы.

Причем полицейским это не нужно. Они сами не хотят это делать, но вынуждены исполнять приказы. Хотя они шли в полицию не за этим, они шли защищать людей. А их превращают в машину против народа.

Я знаю много полицейских, которые из-за этого уходили с работы, чтобы не навредить даже собственной карме. Это же дикость. Люди учатся, приходят служить – не для того, чтобы вредить. Мне кажется, скоро будет переломный момент, и полиция поймет, что происходит.

Даже когда шло мое преследование, мне писали полицейские: «Дина, нам стыдно за действия руководителей. Держитесь». На этом все и держится – на людях, которые понимают, что происходит.

Я понимаю, что во власти есть люди, которые формируют такую повестку, принимают меры во вред. Нормальная власть умеет разговаривать с народом, слышать его. А сейчас что-то чудовищное происходит. У меня ощущение, что власть провоцирует народ на взрыв. Мы живем за рубежом, мы видим другие страны – и ощущение ровно такое.

«Вред психическому здоровью невозможно измерить»

– Были ли какие-то дела, которые особенно вас задевали?

– По особенным делам… таких дел очень много. Последние кейсы – я по ним написала 16 картин. Это 16 работ, посвященных женщинам и детям. Несколько детей и 11 женщин. Но самый тяжелый для меня кейс – дело Тальго. Этот кейс стал переломным.

Почему тяжелый? Потому что я до сих пор на связи с этой женщиной, и она все еще в тяжелейшей травме. Меня больше всего триггерит, что из этой боли она не выходит. Мы стали близкими подругами, и каждый раз, как мы касаемся этой темы – она плачет. И я переживаю вместе с ней.

Ей пришлось изменить всю жизнь, покинуть страну. Человеческой душе нанесен колоссальный ущерб. Телесные раны можно залечить, но психика – нет. И наше законодательство никак это не оценивает.

Вред психическому здоровью невозможно измерить. Невозможно сказать: «Нанесен особо тяжкий вред психике» и дать 20 лет. Нет такого. Ты можешь изнасиловать и получить 5 лет. Они уже на свободе, а девушка до сих пор в травме: не может построить жизнь, не может родить детей. А она хочет. Она хочет семью, детей. Это самое тяжелое. Я очень эту женщину люблю. Это моя близкая подруга, и поэтому кейс для меня остается и переломным, и важным. Переломным почему? Когда я вернулась из Америки в 2017 году, был страшный хейт. Я два года была в изоляции от СМИ. Нас не поддерживали ни СМИ, ни международные организации. Нас прямо игнорировали. И я знаю, что это такое, когда тебе объявляют холодную войну: ты в изоляции, тебя не приглашают ни на конференции, ни на мероприятия.

И вдруг вот этот кейс Тальго. Я пишу и пишу через боль, потому что я с ней на связи, я ее вытащила с суицида, спасла ее буквально с того света. Она напилась очень тяжелых антидепрессантов, очень много. Я потеряла с ней связь. Мне пришлось лететь в Актобе и я нашла ее практически уже в очень плачевном состоянии.

И вот как-то переломилось именно на этом деле Тальго. Люди прочувствовали, что это не «просто женщина», как принято думать, и что насилию подвергаются не только маргинальные семьи. А вот доктор наук, современная деловая женщина подвергается насилию в поезде Тальго. И тогда до людей дошло: любая – сестренка, жена, дочь – может подвергнуться тому же.

И наше правительство начинает шевелиться. Наши чиновники начинают возмущаться: «Как же так? Мы же тоже в этом Тальго ездим». До них доходит, и они начинают что-то делать.

И вот тогда вся эта репрессивная машина, которая была против меня в 2019 году, вдруг поворачивается ко мне лицом и начинает писать статьи. Я просто за один день получила 15-20 сообщений от журналистов, которые хотели взять интервью у Дины Тансари. И я тогда поняла, что это – политическая воля. Так выглядит политическая воля: когда президент говорит: «Мы примем закон, защищающий женщин от сексуального насилия», – и в этот момент все разворачивается. И вот уже ко мне бежит толпа журналистов, снимают документальные фильмы, берут интервью.

Я эти качели постоянно наблюдаю с нашей властью. Сегодня я плохая, завтра – хорошая. Когда им удобно, они меня используют. Когда нужно было принять закон о бытовом насилии – сама Динара Закиева пришла ко мне и умоляла: «Пиши, пожалуйста, пиши, иначе мы не сможем принять этот закон». И вот, пожалуйста: как только закон приняли, все перетянули на себя. Сказали, что это благодаря им. Про нас уже забыли.

А мнение народа все равно формировала не власть. Вы же это понимаете. И во власти это понимают. Что я формирую мнение общества в этих вопросах. Я не претендую ни на что, но здесь я действительно считаю себя экспертом. Достаточно серьезным. Поэтому они идут ко мне каждый раз, когда я им нужна.

«Мы стремительно разрушаем все, что нарабатывали годами»

– Сейчас в обществе активно обсуждают возможный запрет так называемой ЛГБТИК+-пропаганды. Что вы думаете на этот счет?

– Что касается ЛГБТ – мы все понимаем, что никакого вреда от этих людей нет. Наоборот, им причиняют огромный вред всей этой «пропагандой», которая на самом деле является пропагандой ненависти, а не поддержки. И вот, что самое страшное в преследованиях ЛГБТ: очень тонкая, чувствительная грань – это эмпатия. Мы теряем эмпатию к людям через эти кейсы. Мы стремительно разрушаем все, что нарабатывали годами. Мы учили людей эмпатии, мы учили сочувствию. А сейчас будто дали команду «фас»: не нужна эмпатия к определенной категории людей.

И на этой чувствительной теме сейчас работают наши органы. Я точно знаю, что эта установка пришла сверху. И они разрушают человеческие ценности. Самое ценное – когда человек человеку друг. Эмпатия. Мы должны учиться поддерживать людей, особенно уязвимых.

Но эту черту сейчас в Казахстане разрушают. Это качество людей разрушают стремительно, и разрушает государство своими же руками. И самое страшное для меня сейчас – что ко мне начали приходить люди, которые пострадали от ненависти. У нас на руках несколько кейсов. Почему я так активно защищаю этих людей? Потому что я знаю, через что они проходят в Казахстане.

Есть уже устойчивые группы ОПГ – я считаю, что это ОПГ. Почему? Потому что они разыскивают людей «не той» ориентации. В основном – геев. Они составляют списки, находят анкеты и вылавливают мальчиков по одному. Я вот через ваш сайт хочу предупредить.

Понятно, что эта уязвимая группа по-человечески хочет иметь контакты, общение. Они пытаются аккуратно знакомиться с такими же, как они. Ищут на сайтах представителей ЛГБТ, чтобы найти родственную душу, поддерживать отношения. Потому что жить в изоляции от общества очень тяжело – просто потому, что ты не такой, как все.

И именно на этих сайтах сидят провокаторы – вот эти ОПГ. Они находят такого мальчика, приглашают на «знакомство» с якобы таким же парнем, но на самом деле это ловушка.

Один из последних кейсов: мужчина пошел на встречу – просто познакомиться. Оказался в компании пяти человек. Его избили, отняли деньги, очень унижали, снимали на видео. И сказали, что теперь он будет каждый месяц платить им. Если не будет – они везде напишут, что он гей.

То есть человек скрывает свою ориентацию. Никакой пропаганды здесь нет. Он боится, что родители узнают. Но его находят, избивают и угрожают, что у них есть фото. Заставляют еще и признаться на камеру, что он гей. Такая вот «программа».

Об этом знают силовики. Потому что когда начинают поступать заявления, полиция говорит: «Ну ты же сам аморальный образ жизни ведешь». То есть когда человека бьют, вымогают деньги, снимают на камеру и насилуют – это, по их мнению, не аморально. А вот то, что человек родился геем, – это аморально.

Почему я считаю, что это именно ОПГ. Это не преступление, совершенное спонтанно. Не так, что они шли по улице, увидели человека, он вызвал у них какие-то эмоции – и они на него напали. Нет. Они ищут жертв группой лиц, они распределяют роли.

В юридическом законодательстве ключевое для ОПГ – именно распределение ролей. Как только группа лиц собралась для совершения умышленного, спланированного преступления и распределила между собой роли – это уже ОПГ.

Они заведомо знают, что это уязвимая группа, которая подвергается хейту и преследованию со стороны общества. Они находят такие группы, таких ребят – для них это поставленный бизнес. Это делается не ради того, чтобы “проучить геев”. Это делается, чтобы заработать денег.

Потому что они понимают: это уязвимая группа. Вот они один раз вытащили из человека 50 000, второй раз – 100 000, третий – 650 000. Они просто проверяют, пойдет ли он в полицию. Взяли 50 000 – он не пошел, потому что думает: “Ладно, главное, что живой остался”. Второй раз – 100 000. Третий – еще больше. И в этот раз уже 650 000. Это именно для обогащения. Это легкий заработок для преступников.

А нам все это преподносят так, будто эти люди «чистят общество от аморальности». Но кто здесь аморален? Меня очень возмущает эта ежедневная подмена понятий: почему полиция здесь на стороне преступников? Это – разрушение ценностей. Общечеловеческих ценностей. 

Поэтому мы можем бороться с насилием бесконечно, миллионы лет – и это никогда не остановится. Я не знаю, как еще объяснять людям. Но я считаю, что сейчас мы в первую очередь разрушаем молодежь. Потому что убиваем эмпатию.

Наше общество учат, что «геи, лесбиянки, ЛГБТ-люди не должны быть среди нас». И правительство не предлагает никакого решения проблемы. Сейчас, в условиях разогретой ненависти, начнется преследование. И я знаю семьи, где даже родители выгоняют из дома, не признают. Потому что обществу навязана модель: это “опасные”, “прокаженные” люди, с которыми даже родным не надо общаться.

Но в рамках этой ненависти государство не придумало ничего для поддержки этих людей. Это уязвимая группа, которая сейчас очень сильно страдает, но у них нет кризисных центров, нет специализированных психологических комнат – вообще нет никакой государственной поддержки. При этом государство не контролирует ненависть народа, которая выливается на них.

Эти мальчики, которые хотят проявить свою якобы мужественность – они разрушают себя. Вот пример: Ризуан и Алтынбек. Это взращенные нашей культурой люди. Это уже культурный код – безнаказанность. Люди понимали, что останутся без наказания, даже если что-то случится. Что если их вычислят – у них есть родственники, связи, возможности уйти от ответственности. Поэтому они избавлялись от трупа. Нет тела – нет дела. Мы уже вырастили такую молодежь.

А дальше что нас ждет? Вот за это я переживаю сильнее всего.

По поводу ЛГБТ – я считаю, что мы, как светское правовое общество, должны исходить из прав человека, а уже потом – из каких-то культурных, национальных особенностей. Потому что традиционные ценности у каждого свои. А моя ценность – права человека.